Ты, што, ня рускай?!
Беспощадная метла времени уносит старинные обычаи, традиции, жизненный уклад. Диалект, на котором говорили родители, в юности казался каким-то анахронизмом, косноязычием. Теперь, понимаю, мы теряем что-то родное невосполнимое. Народ не утруждался правилами грамматики, не признавал ни родов, ни падежей. В то же время, существовали неписаные правила построения речи и слов. Стоило выйти за определённые рамки, как этот говорун подвергался насмешкам: «Ты што, ня рускай?!». Соблюдался принцип: слова должны рождаться, звучать и произноситься максимально просто. Покажется странным, но букв русского алфавита не хватает для передачи звуков при печатании диалекта. Печатный вариант читается коряво, а произносится легко. Как передать прозвище «Кымунист», где требуется промежуточная гласная буква между звуками «ы, а»? Или как писать слово «игде», в котором перемешаны звуки «г, х» с усилением в сторону «г»?
В старые времена, до момента появления кино, радио и телевидения, люди развлекали себя сами – подмечали за соседями курьезные случаи, дававшие повод для насмешек, и рассказывали всем. Всегда приятно сознавать, что ты умней другого, и не ты дал этого ляпа. Цитаты из деревенских историй становились местными афоризмами и часто употреблялись в обиходных ситуациях. Готов поделиться с читателями некоторыми из баек, которые помню, а людей – их персонажей, давно уже нет с нами.
Прозвища упрощали общение. Были они самыми странными, часто имели неожиданный источник происхождения. К примеру, жители стали горевать и обсуждать трагедию убийства Кирова, а маленький Вася подслушал и немедленно заявил: «Я типерь – Кираф!». Он им стал на всю свою недолгую жизнь. Мальчик вырос не политическим, а настоящим русским богатырём и, бравируя физической силушкой, на спор с мужиками, поднял каменный жёрнов. Осилил-то, осилил, да надорвался, и умер в лебедянской больнице через пару суток. Остались малолетние дети-сироты да кличка, которая перешла даже на правнуков.
Помню некоторые другие прозвания: Балалай, Бурчок, Ефим Шшелка, Парашка Сковорода, Дарман, Дантес, Арцис, Бухтей, Баба Малинская (но, мужчина!), Галка (тоже – мужик), Курок, Шуя, Рысак. Ещё из советского периода: Колькя Кымунист и Дилягатка. А поскольку мы живём на рыбном Дону, то вторые имена селян изобиловали рыбьими терминами по полному перечню. А уж про животных, и говорить не стоит. Существует подобная мировая практика имён собственных, например, у американских индейцев.
Прозвища сильно обогащал кинематограф. Стоило прокрутить фильм, как появился «Валодя Кычубей – бисталковай, хоть убей», а потом – собственный Фынтамас. И сами походы в кино часто приносили весёлые курьёзы. Вспоминаю, как смотрели в сельском клубе фильм «Баше-Ачук» из эпоса народов Кавказа, всеми давно позабытый. Сюжет тоже не помню, да и дело не в нём. Бегают по экрану какие-то горцы, машут сабельками – ничего смешного. Тут сосед по скамейке шепчет мне на ухо: «Ты знаишь, Ачук читаица ныабарот, как куча?». В голове сельского жителя сразу вспоминается куча навоза, и невольно начинаешь хохотать. Я, в свою очередь, передал это открытие соседу, а он –дальше. Через некоторое время содрогался весь клуб. Из кинобудки прибежал недоумевающий Ваня-Кинмяханик, включил свет и заорал: «Вы мне сеанс срываете!».
Кончина Товарища Сталина ознаменовалась крупнейшей амнистией. Лагеря опустели. Вместе с политическими вышла на волю огромная масса уголовников. В крупных городах жить им запретили. Они наводнили глубинку, обогатили её тюремной культурой. По всей стране зазвучали блатные песни, называемые теперь шансоном, появились тюремные развлекашки: игра в ножички, картёжные игры… Мы, мальчишки того периода времени, жадно всё впитывали.
В это время наш деревенский Коля учился на механизатора в лебедянской «ремеслухе», и в свободное от изучения тракторных деталей время прибился к картёжникам. Цифра карточного долга выросла быстро. Наступил критический момент, и шпана предложила несколько вариантов решения проблемы: тебя зарежем, тебя повесим, сделаем тебе непристойную наколку на видном месте. Надо ли рассказывать, на чём остановился выбор?
На лбу паренька появилось слово из трёх крупных букв, которое озорники пишут на заборах - сыгласилси..., куды дяватца? Люди стали насмехаться, ему же было вовсе не до смеха. Стал он умолять своих благодетелей. Те переправили нецензурную надпись на его собственное имя, да ещё позавидовали: «Тебе документы теперь не нужны. Весь паспорт читается прямо на роже – никогда не остановят менты». Посмотрев на себя в зеркало, юноша пришёл в ужас! Оба слова читались одновременно! Чаво делать? Уж, ежели свести клеймо невозможно, то чёлку можно отрастить до бровей. Однако! Эффект получился неожиданным – Коля стал похож на Наполеона: маленький рост, абсолютное портретное сходство, та же стать, и этот роскошный чёрный чуб! Народ немедленно «короновал» его Бонапартом! Всю свою жизнь наш Бонапарт работал в колхозе трактористом, и это давало ещё один повод для насмешек.
Когда по большой доверительной просьбе Николай приподнимал густую прядь волос, надписи читались. Бабы полагали, что в этой криптограмме имелся намёк на незаурядные мужские способности и на крупный размер (корявое дерево всегда растёт в сучок!) и домогались императора, выпытывали интимные подробности у жены, которая упорно хранила семейную тайну, ещё сильнее подогревая интерес. Мужики не понимали природу такого внимания, не знали практических результатов. Им Коля подыгрывал, выдумывал амурные истории, вызывая чёрную зависть.
Колхозники колхоза "имени Молотова" в конце 1940-х годов. В первом ряду четвёртый справа - Волков Иван Иваныч - Самишка. В верхнем ряду крайний справа - Николай Егорыч Дегтярёв - Галка. Рядом с ним Волков Егор Ильич - Калган. Далее, Илюха Балабон - Волков Илья Иваныч.
Весёлые истории случались и в повседневной деревенской жизни. На моей улице Скуратово жили три брата Волковых с родовым прозвищем – Косые. Что поделаешь, был такой врождённый дефект косоглазия в их лицах, подмеченный народом. Один из них, Ефим, ничем не отметился в истории, а вот двое других: Илюха Балабон и Ванька Самишка – успели. Эти, однажды, везли с поля солому. Неудачно и небрежно сложенный воз стал съезжать в сторону и наклонился, будто у телеги нет одного колеса.
Вдруг Самишка забеспокоился:
– Братк Илюх?
– Чяво, братк Иван?
– Кылясо скачила!
Илья слезает с воза и обходит кругом, осматривая повозку. Солома ржаная длинная – висит до земли. Уже сгустились вечерние сумерки. Он и говорит:
– Игде, братк Иван? Ничяво ня видна.
– Вон, ляжить у канави!
Прошла минута, и поля содрогнулись от трёхэтажного местного фольклора, который даже при желании невозможно воспроизвести. А в переводе на простой народный язык звучит: «Дура-а-ак! Ана ш трактырныя-а-а!».
Наши крестьяне иногда возили в Москву мясо со своего подворья. Поезд из Ельца ходил прямой и прибывал в столицу в пять часов, а отправлялся назад в пятнадцать. Успевали расторговаться и вернуться обыдёнкой. Зацепский рынок тогда находился прямо на площади Павелецкого вокзала. Ездили обычно вдвоём – так было удобней. Кроме выручки, привозили забавные истории.
На многолюдной улице снова отметился Самишка – Иван Иваныч, мешком зацепивший прохожего. Тот возьми да окликни:
– Эй, Иван!
Оборачивается:
– А ты почём мине знаишь?
– Э-ей! И отец твой – Ваня!?
– Правильна…
– Вижу, ты с Рязани?
– Чаво уж тама, давай, ляпи, – согласился Самишка.
Потом отметился Ягор Калган, когда прибыл в Москву со своей матерью, хромой Акулей, с рождения припадавшей на одну ногу. Она впервые спускалась на эскалаторе и растерялась при сходе, не успела ступить вперёд, и упала. Егор поддел её пинком под зад: «Вставай, старыя кляча, чяво рызляглася!». Эти простые слова перемежались родными лебедянскими смачными оборотами, впервые прозвучавшими в московском метро. Егор был непревзойдённым мастером «разговорного жанра» и обладал громким, зычным голосом.
Истории случались и в самих поездах. В 70-ом году я устроился жить и работать в Москве, а к родителям ездил по праздникам. Общие вагоны поезда заполнялись народом выше всякого предела. Однажды мне досталось боковое место во втором купе от туалета. Морозы стояли сильные, унитаз скоро замёрз, и вонючий ручей потёк прямо по проходу. На первом месте от тамбурной двери устроилась Махора из нашего села и стала шуровать в пальто, пытаясь достать сухари. Случайно из кармана выпала монетка и угодила прямо в лужу. Бабушка засуетилась: «Што ляжить, три капейки али дватцать?». Размер у них был одинаковый. Битый час весь вагон надрывался от смеха, наблюдая, как она решит проблему: если двадцать копеек – есть смысл нырять в жижу, а если три – слишком дёшево! Через каждые пять минут Махора вскакивала с места, пытаясь что-то предпринять, и рассуждала вслух. Добровольные эксперты из народа тоже разошлись во мнениях. Монета лежала вверх орлом, а мутная жидкость маскировала цвет. Наконец старушка сообразила, и оттащила её на сухое место ногой обутой в валенок с калошей. К радости, она оказалась 20-ти копеечной. Все успокоились и утихли.
Не успела монетка подсохнуть, открылась дверь тамбура, явился мужик-коробейник и стал предлагать яблоки. Махора подняла денежку и пустила в оборот. Снова послышалось хихиканье.
Финал наступил неожиданно. Не успел торговец отойти, старуха надкусила яблоко и громко завопила:
– Ай-яй! Яблак гнилой!
Пассажиры попадали с полок в гомерическом приступе. Купить на грязные деньги гнилое яблоко – в этом сквозила ирония.
Торговец оседлал волну народного веселья и удачно подыграл в том же тоне:
– Ды, штошь, он дурак такой?! – и выдал другое, хорошее.
Так Москва узнала наших героев-земляков!
Скуратов Прокофий Семёнович - Проня из рода Пататуев, в начале 1970-х.
В семье деда Семёна, носившего странное прозвище «Пататуй» (производное, от потатчик), тоже случалось…
Из рассказа моего отца:
«Штоб слажить ис камня закуту, атец нанял клальщыкаф вылтавских (с села Волотово). Атработали ани дня три… Атец и гыварить: «Пайду гляну, чяво делыють мыстяра?».
Пришёл, глядить:
– Мужики, стяна-та кривая! Упадёть!
– Што ты, дядя Симён, иё пушкай ни сшибешь!
Пришли с абеду, смотрють – стяна ляжить. Вот табе и… «пушкай ни сшибешь!». Ды, прагнали ентих клальщыкаф».
Само собой, дед Семён прочёл им выразительную лекцию на тему, как надо работать, которую, за неимением автопереводчика с нецензурного, придётся опустить.
Собственное странноватое имя отца Прони, служило ему прозвищем. И нас, членов семьи, звали Прониными. Мою мачеху, время от времени, работницы лукаво пытали: «Марусь, а ни сястра ли ты нашиму дилехтыру?». Директор Сахзавода носил фамилию «Пронин».
Скуратовы Коля (Папок) и Вера (Каза) в 1953 году
Кроме того, у нас были свои собственные прозвища, или по-народному – клички. Сестру Верку за белёсые волосы звали Казой, а мои – менялись неоднократно. Всё начиналось с клички «Папок», которая подчёркивала духовное происхождение моей матери Зои, а в последнее время «за глаза» стали звать Проней, из-за большого сходства с отцом.
Во времена моего детства на нашем подворье жила собачонка, и вместо типичного собачьего брёха отчётливо произносила: «Кав-кав-кав…», – и вызывала всеобщий смех. Мальчишки нарекли собаку Кавой. Вскоре собачья кличка перешла на меня. Ей несказанно обрадовался соседский мальчишка Санька Янот. Теперь не он один оказался в обидной компании енотовидных собак. Он то, в свою очередь, пострадал из-за говора своей бабушки, которая вместо «он» произносила – «ён», в чём мальчишки – острословы, усмотрели сокращённый вариант от енота.
Довёл до Вашего сведения, Николай из рода Пататуев, он же – Папок, Кава, Проня…
Статья опубликована в газете «Лебедянская Летопись» 11.06.2010 года и в книге "У моих родников" - 2018.
Николай СКУРАТОВ. Последняя правка в январе 2018 года.
© kamenny-con